Начитавшись сёдни тему «Отдых и путешествия» с вопросами про Бали, а потом окончательно растрогавшись «воспоминаниями о детстве» во Флейме, я выпил скотча, вдохнул «R&J» и тоже вспомнил, как уже пытался пересказать это когда-то, может, кому понравится: про тропики, чувства, конечно же, автомобили и еще чего-то. Точно уж не пойму, так что простите. Ибо ночь…
Я тупо смотрел в синеву Индийского океана. Изредка разбавляя эту синеву джином с тоником, я ждал фата-моргану - фея почему-то не шла. Солнце всё дальше сваливалось за горизонт.
Туманилось. Что за страна? Где я? Морской ветерок мягко обдувал уши и играл на моих ребрах - футболка валялась рядом.
На Бали удачная роза ветров – ветер сгоняет жаркий воздух, и поэтому нет той изнуряющей, возведенную в степень влажности, жары. Но жара всё же есть, хоть и с ветерком. Я напряг свои развитые грудные мышцы, и ветерок испуганно предпочёл переместиться на листья-лапти банановой пальмы. «То-то же!» – довольно ухмыльнулся я и перестал играть грудью – да и рядом никого достойного не было. Деревня.
Стало совсем базёво.
Ничто не могло помешать моим мыслям. Но мыслей не было.
Была какая-то тоска: то ли по Родине, то ли еще по чему-то далёкому. Я попытался сконцентрироваться на «девушке с волосами цвета льна» (как у Дебюсси): обычно, мы были, как говорила моя знакомая, «на одной волне», но сегодня контур барахлил: в воображении всплывали какие-то белые птицы, грусть и всякая муть. Хотелось плакать. Но я удержался. «Видимо, конденсатор в контуре накрылся, - решил я. – Не бьются наши контурА в одной частотке».
Я подождал – ничто не беспокоило мою плоть – а зря! – было бы о чем вспомнить. Слегка потряс головой. Но ничего не произошло.
Я включил манюпусенький игрушку-вентилятор, вделанный в козырёк моей кепки – совершенно идиотское приспособление: шумит, а толку 0. Зашумело. Я потряс головой посильнее – в ней заиграло Вагнеровским «Кольцом». Я насторожился: Вагнер вам не Доницетти, с Вагнером шутки плохи. Что? Бриттен? – поворот туда, поворот сюда - сноб кентерберийский.
Странно, почему Сталин не любил Вагнера? Или любил, но молчал? - непонятно. Да и откуда теперь узнаешь – скрытный он был мужик, до крайности. А если нравилось, тогда зачем запретил? Ну и что, что «Полёт» был гимном Люфтваффе? Наши ж их побили, можно было бы и разрешить музон.
Ельцин всё-таки поумнее будет: не запретил же «Аппассионату». Ленин, вон, слушал, слушал... а Ельцин не запретил. А ведь мог. Но не запретил.
Всё ж таки Сталин был не прав. Хоть и неглупый был мужик, а дурак. А Ельцин, пожалуй, молодец. Хотя нет, он тоже был скрытный.
За спиной послышался какой-то шум и облако пыли. Я обернулся. По дороге шла молчаливая процессия. Люди несли гроб.
Вернее, если уж говорить по-нашему, по-европейски – какие-то носилки. Вагнер смолк, зазвучал с-moll-ный Шопен. Стало совсем одиноко.
Поскольку делать было нечего, я поднялся со скамейки и пошёл вместе со всеми. На деревьях любознательничали обезьянки. Обезьянки, надо сказать, на Бали весьма вредные. По-моему, их специально дрессируют, особенно в так называемом „Обезьяньем лесу“: они срывают с европейцев кепки, дамские сумки, „мыльницы“ и проч. Для возврата похищенного необходимо купить кулёк орехов, и эти бестии за вознаграждение могут и вернуть украденное. А могут и того: порвать ваше имущество в мелкие крошки.
Родственники и знакомые усопшего оказались людьми спокойными, дружелюбными и неприставучими: никто меня ни о чём не спрашивал. Покойник тоже был тих. Все просто шли. Или почти все. Мне дали понести изображение бога добра. Бог был страшен – жуть! Вопрос русской интелигенции и социал-революционеров в Индонезии решён давно - добро должно быть с кулаками: чтобы зло боялось. Теперь этот бог пылится у меня на втором этаже, чтобы не пугать гостей: его задача – пугать мышей и украинских националистов. Вскоре стал донимать библейский вопрос – „Куда идёшь, человек?“ Ответа я не знал. Я попытался думать...
Я помнил только, что добирался сюда несколько суток. Самолётом до Калькутты, где, как всегда, грязища спрорила с антисанитарией, потом Куала-Лумпур, где носильщиков в аэропорте больше, чем пассажиров, и где вспоминаешь воров Шона и будущую жену Дугласа; потом Сингапур, бездумное хождение с аэрофлотовкими „орлами“ по рыбным ресторанам (таких, надо сказать, редко где найдёшь), красивая крепость, вечерне-ночная и такая же бездумная - потому что для „орлов“ обычная, как чистка зубов, - пьянка; потом подтянулись „орлицы“ – обратный рейс только через двое суток ... Я – пас, я – человек, как известно, принципов: если девушка мне не нравиться, я ей пудрить гипоталамус не стану. А поскольку подшофе, да еще и при обоюдном, все девушки – раскрасавицы, не имея возможности сопоставить всё с принципами, я – пас. Без меня. Я лучше по городу пойду поболтаюсь, подышу воздухом, подерусь, если повезёт.
Правда, с последним – напряжёнка. Причём по всей ЮВА. Очень много криминогенного люда насмотрелось кино и изображает из себя Брюса: топчется всё, танцует, мерится, чтоб кедом в ухо засветить. Ну, а если не выходит кедом, тогда ножиком меж рёбер – гнуснейший народ, одно слово.
Я, когда встретил первый раз такого, вспомнил байку Поддубного. Тот рассказывал, что году так в 1906 боролся он в Париже и победил. А там же проходили „показательные выступления“ вроде как кунфуистов, то ли ещё кого похожего. И ихний предводитель говорит: “Давайте мне вашего чемпиона, я его в пять минут обломаю“. Согласился Иван. „Вышли на арену, - писал „медведь“, - а этот дедок всё норовит сзади зайти и ногой меня ударить. Поймал я его за енту ногу, дёрнул раз – унесли с переломом бедра“.
Я, конечно, не „классик“, трость из чугуна не ношу, но когда тот хуацяо стал называть меня нецензурными словами, да ещё коверкая английскую нецензурщину китайским пиджином, я расценил это как верх бестактности и бескультурья, и въехал тому бедолаге прилично – пришлось скрываться.
Понятно, конечно: кто с милицией имел дело, тому их полиция ни по чём. У них ножки-то маа-а-а-ленькие.
Правда, у нас теперь тоже полицаи повсюду.
Была б моя воля, я б приказал выдать им нарукавные повязки и картузы с двумя пуговицами на лбу. Если уж наши лидеры, позабыв слова далеко не глупого дедушки Энгельса про милицию, считают, что народ должен отказаться от «народной и воспитанной народом» в пользу неких вненародных «высоких профессионалов», то обязательно нужны повязки и картузы!
Ладно, тьфу на них.
Не на лидеров, конечно, а то они обидятся.
Я финишировал первым у дома Сашки – моего товарища. На следующий день мы пошли по городу, ели мраморное мясо, которое дешевле, чем в Москве раз в сто, и чтоб не было скучно, купили мне швейцарские часы. У меня сложилось стойкое впечатление, что швейцарскими часами там всё просто завалено – и местный народ жить не может без них, нервничает и требует социализма с индуистским лицом.
Чем хорош Сингапур – работать легко. Я имею ввиду работу синоптиком: никаких трудов, прогноз всегда один - до обеда солнечно с дымкой, после обеда – дождик. Но, увы, синоптиком меня не приглашали. А напрашиваться я не люблю – тоже принцип.
Оставив процессию в покое, я пошёл назад к машине. И тут я увидел её. Она, как и я незадолго до того, млела, подставляя себя всю тропическому солнцу. Кожа её была гладка-гладкая, аж блестела. Она щурилась. Я стал волноваться.
Всё случилось как бы само собой. Я подошёл к ней и уставился. Я даже не особенно и смущался – это говорило, что она мне нравится. Поскольку она осталась почти неподвижной, я сделал правильный вывод о том, что и я ей того - ничего, в общем.
Всем своим видом она показывала, что кроме солнышка и ещё чего-то внутрисозерцательного её ничего не интересовало. Но я челокек напористый, да и догадываюсь, чего они намекают, когда изображают безразличие. Но беззлобное: мол, я одна и ты один – всё!
Нет не всё! – возражу я. Тут всё зависит какой вывод делать: можно, разумеется, в одиночество играть, а можно и в другую игру. (Если иную злобит – нехай сама своим ядом травится).
В общем, глотнул я ещё прилично из пляшки – и, перекрестясь, взял её на руки, к груди прижал. Как известно, самое тяжелое – взять на грудь, дальше – дело техники. Не верите? - спросите у любого штангиста!
Судя по её телу, она не возражала. Это уже был прямой намек. Я намёк понял и погладил её ласково по головке. (Сказать откровенно, головка мне её не понравилась. Какая-то странная головка. Ну да чёрт с ней, с головкой – не она в нашем деле главное).
Стали мы, прошу прощения, ласкаться, или что-то вроде этого. Я её глажу-поглаживаю, а она меня словно обвивает и глазки свои раскосые строит. И смотрит так загадочно-загадочно, с интересом: „Ой, нэ буду горювать – буду танцюваты“.
И такая тут на меня нашла нега. То ли солнце меня разморило, то ли синева с джином, то ли глаза её безумные, но поплыл я как юнга-первогодок. Не буду описывать в деталях её прелести: понятно – дело это личное, однако тело у неё хоть и стройное, но скажу, краснея - нелёгкое. Колени мои задрожали, и упали мы с ней, павой-растопавой, в траву; а она так и вьётся, так и вьётся по-восточному, ползает по мне как удав по бычку несчастному. Я пытался спросить, как её мне называть хотя бы, а она всем видом показывает, что ни к чему всё это – хошь, зови Жанетт, и языком всё меня возбудить намеривается. Коснётся кончиком и смотрит. Ох, проказница – до сих пор в пот бросает.
И такие страстые, почти на грани разумного объятья – откуда в ней столько силы? – аж дыхание терял моментами.
Ну, думаю, раз ты бруталь предпочитаешь, что ж - я не против: одной рукой обнял её за нижнюю часть, а другой на горло жму. Зубы заскрипели – очень захотелось пожевать противоположных хромосом. Слышу – „Ак... Ак“. То ли задыхается, то ли кайф ловит – не поймёшь. Да и в пылу-то разберёшь разве? Кто был в такой ситуации, кувыркался, тот поймёт – ни фига не разберёшь.
Я встал – иногда, когда хочешь, стоя видишь больше, чем лёжа.
И в этот момент меня сфотографировал – чёрт бы его подрал - весельчак-доцент из Москвы.
Конечно же, внезапная вспышка в туманном мареве бьёт тебя словно плеть. Охота ко всему пропадает. Я махнул на прощанье Жанетт рукой – мне показалсь, что слёзы потекли из её огромных глаз... и пошёл к машине. Прав был Киплинг – Восток с Западом никогда не встретяться – предвидел, наверное.
Голове посвежело, я вспомнил вчерашний вечер в компании знакомых: восторг от купленных накануне великолепно исполненных фигурок, которые делаются из „каменного“ дерева только на Бали, клубы непроглядного дыма, который окутал, казалось, не только нас, но и весь мир – с тех пор я уж точно знаю, почему сигареты называются „Ява“, - запах миногов и крови. Да еще этот фелинолог, с интересом пробующий на вкус почти человеческие мозги. На зубах заскрипело: «Только помнишь, как когда-то, по весне, мы на чёртовом крутились колесе...».
Молодая обезъяна, лишённая черепной крышки билась в судорогах - никогда не могу к этому привыкнуть, - меня начало выворачивать, но я успел махнуть стаканчик местной водки, запил другим и мало-помалу всё отступило. Всегда удивлялся: как они пьют эту вонючую гадость, дуреешь от одного только запаха. Клин клином. Запах свежескальпированной обезъяны удалялся вместе с пониманием происходящего. Кругом развевались знамёна со свастикой. Очень много знамён. Как в третьем рейхе. Казалось, вот-вот кто-то загорланит «Deutsche Soldaten und Offiziеre...»
В 500-ом мерсе, который ввиду „большого научного потенциала группы“ любезно был предоставлен российским бонзом и в котором водитель забыл ключ, - сработал центральный замок. И вот уже три часа его пытались открыть обложившиеся схемами мастера, местные полицейские и призванные ими на помощь бывалые уголовники со школьными линейками-отмычками. Мы с друзьями уж и кофе в ювелирном магазине перепили и золота накупили – всё тщетно: немецкая, говорят, сборка. От народ! – наши бы за пять минут не только открыли, но и угнали.
А золота там, на Бали – как грязи - всё не скупишь. Дёшево – но много. Много, но красивые вещи найти трудно – цыганщина. Поэтому, когда деньги кончились, я взял монтировку, э-э-э-ех! – „... ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины?...“ - и хрястнул по заднюй „форточке“. Посыпались стёкла. Все сначала остолбенели, а потом облегченно зааплодировали; пассажиры попрыгали внутрь, под кондишен, полицейские ринулись кого-то ловить – врямя было уже обеденное, уголовники тоже разошлись по своим делам. Машина рванула в Денпасар. Я бросил прощальный взгляд на то место, где расстался с Жанетт. «Домино...Домино», - закрутилась в мозгу старая пластинка. «Кто-то стырил шестёрошный дупель», - напел я по привычке и включил на полную «Uriah Heep».
А на кой леший всё это? - спросите вы то же, что и я себя спрашиваю: лететь на край света, чтобы потом сидеть на лавке и тупо смотреть на синеву океана, ходить за покойниками и бить стёкла в дорогих машиных?
Не знаю. Не жизнь, а какой-то аут или непонятный компромисс.
То есть компресс. Полный компресс. Как в Одессе.
Но глаза у неё всё же были колдовские – если не будете ругать, я как-нибудь фотку доцентовскую втемяшу, где мы вдвоём. И уж тогда-то, я надеюсь, вы меня поймёте и простите за интимность.
Просто это была маленькая анаконда размером с колесную базу моего Туарега.
Хороших всем снов, камрады.
